РИГ "SakhaPress.Ru" Тут недавно промелькнула информация, что к нам в город приезжает писатель Виктор Ерофеев. Прилетит, понятно, в рамках проекта "Читающая Якутия". Виктора Ерофеева, в отличие от его гораздо более знаменитого тезки
Венедикта, автора бестселлера "Москва-Петушки", в Якутске, наверно, мало кто знает. Я и сам не буду корчить из себя его поклонника. Читал ровно одну книгу - "Бог Х". Неожиданно понравилось. Вообще, не люблю всяких русских пейсателей, которые вечно ноют и жалуются на суровую действительность, мечтают сквозануть за бугор, но оттого, что их там никто не ждет и читать не будет, начинают ныть в два раза сильнее. Но "Бог Х" ниче так чтиво. Покатит не только в сортире. Сам
Виктор Ерофеев, как я понял из книги, достаточно болезненно относится к своему однофамильцу. Это можно понять хотя бы из фрагмента: "Идея вечера «
Два Ерофеевых» зародилась в авангардистских головах на волне все той же перестройки и была легкомысленно мною подхвачена в духе маниловского хеппенинга. Я не потерял безумной надежды найти понимание, чтобы впоследствии пить с Ерофеевым чай с вареньем на высоком балконе и говорить о литературе. Кроме того, хотелось, чтобы публика перестала нас путать. Был найден кинотеатр на Красной Пресне; большой, он был забит до отказа. Я заготовил метафизический текст. Я думал, мы посмеемся. Это был не вечер. Это была дуэль. Это все равно, что армянская сборная по футболу играет на стадионе в Тбилиси. Нет, хуже. Армянской сборной никто не желает победы, но она всегда нужна для поражения. Я был не достоин поражения. Меня хотели списать раз и навсегда как несостоятельного игрока, претендующего на игру в одной лиге с любимым лидером. По сути дела, мне надо было бы встать и сказать: я – самозванец. Уйти и больше не возвращаться. Публика пришла на однофамильца. Они знали «Петушки» наизусть и готовы были клясться каждым словом поэмы. Моей публики фактически не было, потому что у меня и не было никакой публики. Так, несколько десятков сочувствующих. Ерофеев пришел с друзьями, которые были еще более строги, чем публика и он сам. Им было ясно, что это будет последний бой... Я не был готов к дуэли; однофамилец был силен и болен, с ним было не справиться. Да и зачем? Оставалось надеяться на его милость, последняя надежда была на него. В конце концов, он услышит мой текст и сам решит, как поступить. Я стал читать «Жизнь с идиотом», рассказ, который не раз читал на разных московских сборищах, в каком-то смысле проверенный текст. Еще одна иллюзия! С таким же успехом я бы мог читать передовицу из «Правды» или речь
Брежнева. Нет, речь Брежнева подошла бы, пожалуй, лучше; по крайней мере, здесь был бы вызов и полный развал условностей – демонстративный отказ от дуэли, – а так я все-таки давал на растерзание публики моего ребенка, какого-никакого, а моего, кровного. Публика сидела оледеневшая, мертвая, в нее ничего не проникало, ни слово, ни звук. Я читал при полном зале в полную пустоту. Я занервничал, стал читать все громче и быстрее, заторопился, словно хотел докричаться и с заискивающим обещанием: сейчас-сейчас начнется интересное. Интересное не начиналось. Зато через микрофон я устроил большой, сбивчивый крик на весь кинотеатр. Я, конечно, сбивался, читал хуже, чем обычно, у меня не хватило ума встать и уйти. Я кончил «Идиота». Зал, поджав губы, молчал. Раздались какие-то жидкие хлопки, которые звучали иронически при общей тишине. Я взялся за «Персидскую сирень». Я внутренне уже примирился с провалом, но мне не хотелось сдаваться.
Зал с удовольствием пристрелил меня напоследок. Потом вышел на сцену
Ерофеев, высокий, седой и прямой – и зал взвыл от восторга, и не переставал реветь от восторга от каждого слова своего любимца, искаженного японской машинкой. Я сидел в темном зале, белый и уничтоженный. Потом мне даже говорили, что все было для меня не так уж плохо: могли освистать и зааплодировать насмерть, но я не верил. Когда все кончилось и
Ерофеева окружила восторженная публика, я тоже подошел поздравить. Он никак не отозвался. Со мной все было кончено. Нас вынесло в фойе, к однофамильцу подбежал фотограф,
Ерофеев стал фотографироваться со своей компанией, я стоял и смотрел, прислонившись спиной к стене, как они фотографируются. Это была единственная возможность сняться вместе на память. Не снялись. «Что ж ты, б...ь, такой бесчеловечный! – размышлял я. – Никакого великодушия! Где твое христианство-католичество? Никакой милости к павшим! Я бы на твоем месте…» Я вдруг обозлился. Толпа секундантов повалила пить и гулять. Я вышел из кинотеатра, сел в свои «Жигули», было холодно, я стал греть мотор. Совершенно неожиданно кто-то постучал мне в окно. Я оглянулся: однофамилец! Однофамилец мне улыбался! Вполне дружески! Я смотрел на него, ничего не соображая. Меня трясло. – У тебя есть «прикурить»? – спросил он, как будто и не было всего этого вечера. – Машина у нас не заводится. Я развернулся и подъехал капот к капоту к их машине. Достал «усы» – они быстро завелись. Однофамилец приоткрыл окно: – Поехали – выпьем. Я помолчал, глядя на машину его секундантов. Вот люди, которые так близоруко радуются, что их кумир значит больше того, что он написал. А, по-моему, это приговор и куриная слепота! Неудачливый
Ломоносов! Бездельник, импотент, ничего не сделавший за двадцать последних лет жизни! Одни натужные повторы, перепевы себя! Я написал целую книгу о том, о чем ты так неуклюже и по-крошечному рассуждаешь в своих записных книжках, где из тебя лезет наивная похоть, антисемитизм, любовь к дешевым каламбурам и радость первых, зачаточных знаний! Чего ты несешь, задетый человек! – оборвал я себя. Я был рад, что поделился с ними автомобильной энергией, мне почему-то это понравилось, но пить мне с ними не хотелось. – В другой раз. Больше я его никогда не видел". Уверен, что на творческом вечере или прессухе кто-нибудь обязательно спросит в духе: "А разве не вы написали "Москва-Петушки"?". После чего писатель побагровеет и пошлет вопросившего. Разумеется в рамках правового поля.
Не путайте! Это
Венечка Ерофеев, автор "Москва-Петушки" А это
Виктор Ерофеев, он приедет в пятницу.
Кстати, что до искомого романа "Москва-Петушки", то, по моему мнению, в нашей стране у него феномен
Достоевского. В смысле, что мало кто читал по-настоящему, но всем стыдно признаться, поэтому остается только делать вид, что "конечно, а ты думал, я ваще от этой книги". В свое время на эту книгу, как на амбразуру бросилось куча малолеток. Ходили слухи. что в романе есть глава, полностью написанная матом. Мол, единственные нематершинные слова это "...и немедленно выпил". А дальше на все великом и могучем. Причем, никто эту главу так и не видел, но все немедленно утвердились в мнении, что ее не пустила цензура. Я не знаю, как было на самом деле.
КоМиССаР
