РИГ «SakhaPress.ru». Российскому читателю давно знакомо имя якутской писательницы Ариадны Борисовой. Ее романы и повести -- «Божья отметина», «Земля удаганок» и другие -- давно стали достоянием отечественной литературы. А совсем недавно писательница закончила новую книгу, которая выходит в издательстве «ЭКСМО». Сегодня, специально для читателей РИГ «SakhaPress.ru» с любезного согласия Ариадны Борисовой мы публикуем отрывок из нее. Ариадна БОРИСОВА Посвящается семи народам, кровь которых течет во мне.
Кровь и молоко Книга первая
Каак Часть первая
Адамово яблоко - 1 - Семейную торгово-промышленную компанию возглавлял старый Ицхак Готлиб, чья фамилия состояла в списке попечительского комитета клайпедской общины немецких евреев. В солидного дельца он незаметно превратился из скромного лавочника и никогда не выставлял напоказ своего богатства, зная, как трудно сберечь имущество, нажитое трудом – честным трудом, с очень легким уклоном в авантюру. Впрочем, казалось, деньги сами стаями слетаются к нему, словно птицы на жердочку дрессировщика, такой естественной способностью приручать их он обладал. Деревообрабатывающая фирма процветала. Коммерческий нюх старого Ицхака с невероятным везением угадывал лучшее время сбыта продукции и пределы покупательских возможностей. В отличие от многих, хозяйство не претерпело больших убытков даже тогда, когда Неман из-за польской экспансии закрывался для поставок леса из России. В середине 30-х внешние партнеры прервали связи со многими литовскими торговыми обществами, но компания Готлибов выстояла плаву. Сметоновское
* правительство увеличило квоты на сбыт казенного дерева, подписало прерванное соглашение о ввозе сырья с советской стороной, и старому Ицхаку удалось заключить в Европе выгодные сделки по строевому фабрикату, принесшие семейству недурственный доход. К городу-порту давно вернулось древнее куршское
* название – Клайпеда. Между тем, на картах экс-хозяйки Германии он по-прежнему значился как Memelland
* и остался типично прусским. Снисходительно мирясь с властью Каунаса
*, мемельцы по-прежнему считали свою родину предместьем фатерлянда. На этом перекрестке военно-торговых путей всегда было тревожно, но банкротство, ущерб и пожары обходили дом старого Ицхака, точно он был заговоренным. Прадед выстроил это трехэтажное здание в обычном для здешних мест стиле фахверк близ устья Дане еще в начале девятнадцатого века после эдикта, снявшего запрет на еврейское гражданство в Мемельском крае. Особняк стоял в начале двора, выложенного стертым до гладкости булыжником. Летом с нового мезонина ниспадали, мягко колышась на ветру, юбки дикого винограда. Пышный зеленый подол украшала пестрая кайма из многолетних цветов. На просторных задворках, как смежное государство с отдельными воротами в среду следующей улицы, жили вечно хлопотливой жизнью кухня с подсобкой, флигель для прислуги, кладовые, мастерская и гараж. Службы отгораживал от дома вытянутый в ширину яблоневый сад с нарядной беседкой, где любили играть сначала дети, а теперь – внуки. Старый Ицхак был счастлив детьми. Трое старших сыновей, получив приличное образование, обзавелись своими семьями и трудились на благо фамильного дела. Из Лейпцига только что вернулся с университетским дипломом младший, любимец отца Хаим. Единственная дочь Сара, последыш почтенных родителей, посещала прогрессивную светскую школу. Если традиционная религиозность хозяина не вступала в противоречия с передовыми велениями времени, то его половина придерживалась более суровых взглядов. Родом из ортодоксальной семьи, Геневдел Рахиль Готлиб, или матушка Гене, как звали ее домочадцы, строго следила за порядком и соблюдением основных обрядов и заповедей Торы. Прислуга после трудов с трепетом ожидала оценки госпожи, а невестки были обязаны еженедельно отчитываться перед свекровью во внутриклановых радостях и проступках. Под ее прицельным взором чувствовали себя виноватыми и те, кто не заметил огрехов. В этом обособленном мирке, где хозяйка была одновременно светочем и тираном, царили безукоризненная чистота, открытость и щепетильность во всем. Матушка Гене с полным правом гордилась послушанием и способностями сыновей. Но получилось так, что младший первым, а по историческому предопределению последним нарушил патриархальные обычаи дома. Переломным событием к чрезвычайному заявлению Хаима стало исполнение сольной партии в студенческом хоре на краевом клайпедском празднике. Жюри конкурса провозгласило коллектив лучшим, и в тот же вечер молодой человек озвучил на семейном ужине желание соединить свое будущее с артистической карьерой. Матушка была вынуждена признаться себе, что Хаим всегда отличался от братьев ветреным нравом. К его рождению старый Ицхак накопил основную часть капитала и стал больше времени уделять семье, но старшие мальчики успели вырасти, и вся его нерастраченная родительская энергия обрушилась на Хаима. Из-за эстетических пристрастий отца, страстного меломана в молодости, сын был взращен на немецкой исполнительской культуре и окончил музыкальную школу. Из всех детей именно он унаследовал приятный отцовский голос, лирический баритон с шелковистой теноровой ноткой, приводивший в восхищение многих. Одна матушка втайне удивлялась восторженной глухоте старого Ицхака: по ее убеждению такой голос хорош был для кабака, где людям все равно, баритон, тенор или серединка на половинку, а никак не для театральной сцены. Горестные размышления уверили женщину, что в легкомыслии сына виновато, кроме попустительства мужа, неофициальное «просвещение», полученное Хаимом в Лейпциге на вредных студенческих собраниях, где хитроумные ораторы, нанятые реакционными партиями, забивали головы молодым искаженными понятиями о жизни и устройстве мира. Матушка Гене прекрасно знала, кто виноват в международном политическом разброде и спаде экономики. Это социалисты всех мастей руководили забастовками рабочих и разоряли хуторян. Распродав земли и скот, крестьяне сидели на баулах по всей Литве, ждали на вокзалах вербовщиков на плантации Южной Америки, потому и стали случаться перебои с мясом и молочными продуктами в кошерных магазинах… А самое невыносимое, что воцарилось в новых мировых веяниях, были культ порочной богемы, падение устоев семьи и безбожие. Геневдел Рахиль старалась не показывать тревоги на людях, но внутри, чувствуя себя парализованной перед угрозой хаоса, привнесенного сыном в трудно созданное ею домашнее равновесие, билась и плакала. Хаим! Хаим совсем отбился от рук! Того и гляди перестанет молиться, начнет брить виски и поедать трейфу
*! – Ах, Ицек, неужели мы столько лет учили сына для того, чтобы он пел оперетки? – кинулась женщина к мужу за сочувствием и утешением. – У Хаима красивый голос, – не очень твердо возразил супруг. – О да, сложно не поверить восторгам толпы! – съязвила матушка, мгновенно переходя от отчаяния к гневу. – Жюри конкурса было профессиональным. – За свои деньги ты мог бы солировать с тем же успехом! В организацию праздника была вложена некоторая толика пожертвований от компании Готлибов. – Мы поддержали устроителей и в прошлый раз. Не мог же я отказать просьбам только потому, что в нынешнем конкурсе участвовал мой сын, – рассердился старый Ицхак. – И вспомни, что не Хаим, а хор заслужил признание. – А ты вспомни себя, Ицек, вспомни себя! Ты ведь почему-то послушал родителей, не пошел в вокалисты! И разве не преуспел? Или мало работаешь вместе с мальчиками, мало всем помогаешь и не пользуешься уважением? Что по сравнению с этим так называемое «призвание» Хаима? Может, он не сумеет заработать себе и на кусок хлеба! А сплетни, Ицек? Сплетни тебя не волнуют? Знакомые непременно осудят нашего сына, а заодно и нас за то, что мы потакаем его капризам! Люди просто будут смеяться над нами! Ох, и распрекрасное же, скажут, занятие для чада из приличного дома! Окончил экономический факультет, чтобы распевать песенки в концертах! – Ну что ты заладила – «песенки», «оперетки», – урезонивал старый Ицхак, пытаясь привести какие-то доводы в защиту выбора сына, но уговоры только распалили матушку Гене. Она бегала по комнате, заламывая руки, и свистящим от ярости шепотом призывала мужа настоять на повиновении «глупого мальчишки». – Искусство только называется изящным, а на самом деле коварно, богомерзко, безнравственно! Лицедейство ведет к пороку и пьянству! Я не удивлюсь, если из-за твоего потворства Хаим станет социалистом и отречется от нас! Матушка роняла горькие слова, извлеченные из страха сердца, которые обычно придерживала в себе. Ей уже начинало казаться, что сын пал на дно жизни, где нет места порядочным людям. – Гене, ты преувеличиваешь, – с раздражением прервал старый Ицхак. – В консерватории его научат петь для избранной публики. – Где-е?! – Да, прости, я забыл сказать: он мечтает поступить в Каунасскую консерваторию… – Таланту нигде не учат, – отрезала взбешенная матушка, не заметив в запале, что дверь приоткрыта, и в щели поблескивают сияющие от любопытства глаза дочери. Избалованная общим вниманием и любовью, двенадцатилетняя Сара благочестием не отличалась. Без всяких уколов совести подслушав ссору, девочка тотчас побежала искать Хаима. Она любила его больше, чем старших братьев, за веселый нрав и готовность к сюрпризам. В юном своем эгоизме Сара старалась припомнить родительский разговор слово за словом, не замечая в них опасности. Ее больше занимало, как смешно матушка Гене таращила глаза и вертела руками. Брат лежал в беседке на скамейке с томом Келлермана
* в правой руке и бутербродом в левой. Незаметно подкравшись с наружной стороны, Сара просунула ладонь в решетку беседки и собралась было выдернуть бутерброд, но Хаим оказался проворнее и ухватил шалунью за высунувшийся кончик косы: – Караул! Держи вора! – Смотри, книгу маслом измажешь, – засмеялась Сара и заговорщицки прищурилась, входя в беседку. – Ни за что не угадаешь, что я сейчас слышала! Хаим сел, сложив по-турецки ноги, и грозно уставился на сестрицу: – Рассказывай, о, луноликая, иначе верные мои визири отрубят твой любопытный нос и твои длинные уши! Актерский этюд Сары не был лишен забавного сходства с характерными манерами родителей, но ответные ожидания не оправдались. Зритель не восхитился по обыкновению, и благодарных аплодисментов она не дождалась. Сконфуженная девочка вдруг поняла, что слова матери, а особенно вынесенный ею вердикт тяжело задели брата. Сара попробовала исправить свое неделикатное вторжение в ту область, к которой он, оказывается, относился слишком серьезно. – Хаим, ну, Хаим, – потянула она его за рукав и капризно надула губы. – Не обижайся! Матушка Гене просто не хочет, чтобы ты поступил в консерваторию, поэтому так злится. Никто же не сомневается в твоем таланте! На празднике ты пел лучше всех, люди только о тебе говорили… – Кто, например? – насторожился он. – Один незнакомый человек, на вид учитель, – не моргнув глазом, соврала Сара, в ужасе соображая, как далеко зашла. – Или музыкант… Да-да, скорее всего, музыкант! – Что он сказал? – Ну-у… Я не очень хорошо помню… Кажется, о том, что тебе с таким замечательным голосом пора записаться в оперную студию. – В какую еще оперную? – Частную. Ее открыли при драмтеатре. Сара перевела дух и похвалила себя за привычку читать случайные объявления. Под репертуарной афишкой ей вчера очень кстати встретилась информация о наборе студийцев с начальной музыкальной подготовкой. Откинувшись на спинку скамьи, Хаим задумчиво посвистел, и черные, блестящие, как у сестры, глаза его оживились. Сара с облегчением убедилась, что настроение брата улучшилось. – М-да, проказница ты этакая. Хочешь мне помочь? – Конечно! – Скажи матушке, будто я туда уже записался. – А ты запишешься? – Обязательно....
