Письмо читателя: Сыну от отца

РИГ SAKHAPRESS.RU Зачем, зачем я начал слушать в 7 утра "Крейцерову сонату"? Встал-то в полшестого утра. Работы много наметил. А вот же, поставил зачем-то и... всё. Вроде, нет никакой логической связи, а поди ж ты... Роберт, сын мой, ты, ты встал у меня перед глазами - любовь моя недолюбленная, надежда моя тревожная, прямая и явная улика моего вероломства и предательства... Я вспомнил нас - едущих в "уазике"-микроавтобусе в ужасающей духоте по тайге (помнишь, я не шучу ведь, дороги действительно не было?). От райцентра в родную деревню твоего отца можно было более или менее комфортно добраться на речном трамвае или моторной лодке. Но река обмелела... Воздушный транспорт в этот медвежий угол отправляют только когда кто-нибудь экстренно рождается или умирает на глазах онемевшей от горя родни... И мы первыми (!) в то лето из всех жителей той стороны Нюрбинского улуса, что простирается к западу от города, поехали по еле различимым следам зимней трассы. Вернее - трасс. За автодорогами никто не ухаживает. Даже зимники каждый год приходится прокладывать практически по-новой, потому что ручьи промывают такие глубокие колеи, и большегрузный транспорт так калечит "дороги-направления", что второй раз по ним уже не проедешь. Пару раз мы полностью теряли "дорогу" в кустарнике с человеческий рост... Пару раз вязли в болоте, а ближайшие населенные пункты были минимум в 50 километрах... Однажды нам указал верное направление изумлённый старик-отшельник, на которого мы случайно выехали, окончательно потеряв дорогу и ломясь напролом через кусты, лишь бы не стоять на месте... Ты сказал, что никогда в жизни не путешествовал в таких экстремальных условиях. А я официально заявил, что ездил по двум африканским пустыням, знаю горные дороги Камчатки, Средиземноморья, Черноморья, колесил по художественно обледеневшим автодорогам вдоль Финского залива, но такого опасного путешествия на авто тоже никогда не предпринимал. И говорил я чистую правду. Давал тебе драмину, чтоб не тошнило. Всячески пытался развлечь, отвлечь, хотя тоска сжимала мне сердце самому - а ну как все внутренности машины вывернем на очередном пне, а ну как застрянем по самое брюхо окончательно и бесповоротно? Как нам потом идти по болотам через тучи комарья (конечно, я не озаботился запастись хотя бы репеллентом) с тобой - городским мальчиком. И что будет со всеми теми тридцатью кило нашего багажа? Кто их потом вызволит из глухой тайги, доведись нам хоть добрести пешком до дому? Робик, признаюсь сейчас, я был крайне встревожен... И вряд ли больше пойду на такой риск. Я до зубовного стука боялся за тебя. И проклинал себя за то, что не стал ждать у родственников в райцентре, пока (а вдруг?) вода поднимется в реке... Но ты, сын мой (вопреки всем вгоняющим в уныние прогнозам), держался настоящим молодцом. Сказал, что уж игровые приставки свои точно не оставишь в машине, если нам придется продолжать путь пешком по тайге. Под конец я раскис, начал брюзжать на водителя, источать желчь, когда в очередной раз проваливались в грязи по самое брюхо и приходилось снова и снова рубить ваги, с похабным причпокиванием раскачивать авто, из последних сил толкать перегруженную машину, в которую сели десяток легкомысленных пассажиров каждый с багажом едва ли не в полцентнера... А ты радостно бегал за "материалом под колеса". Мужественно становился рядом со мной и толкал машину, пряча лицо от комьев грязи, летящей из-под колес будто смертоносный свинец из дула крупнокалиберного пулемёта. Боже, помнишь, помнишь какой ты был грязный с головы до ног, мой мальчик? Я подумал - видела бы мать тебя в тот момент, больше никогда не отпустила бы со мной... А ведь когда-то отпустила... Когда тебе не было даже полутора лет. Ты остался один без родителей среди совершенно незнакомых тебе моих родных. Ты натворил там кучу анекдотов, которые уже вечером тебе будут рассказывать люди. Неузнанные тобой люди родной крови - ужасно черные, говорливые - счастливые уже только от осознания того, что видят (спустя 11 лет!) своего бесценного Робика. И все наперебой спрашивают: "А меня, а меня ты помнишь?" Ты опускаешь глаза и даешь вежливо-уклончивые ответы... Не только тайгой и болотами мы ехали, сын... Иногда выбирались (о чудо!) на прекрасную дорогу и вдруг открывалась цветущая долина, ровная как бильярдный стол, а посреди - бирюзовое озеро с высокими берегами. И остатки чьих-то жилищ... И остовы их надгробий... А вдруг вырастали берёзовые рощи такой щемяще-нежной красоты, что хотелось тут же выйти и навсегда остаться жить здесь. Иногда запах земляники или княженики становился таким густым, будто сжевал ты их не меньше килограмма на голодный желудок... Мы считали всех виденных уток, а однажды пролетел кречет... Потом был дождь. Теплый летний дождь - такой приятный сюрприз в любой момент жизни, кроме того случая, когда ты едешь в чертовых куличках в раздолбанном "уазкие" по дороге, с первыми каплями превращающейся даже не в жижу, а в натуральное мыло... И как-то очень искусственно мы застряли окончательно и бесповоротно меньше, чем за сто метров до родного моего дома. И как-то слишком киношно выглядело, что, проделав стокилометровое путешествие с комфортом "американских горок", ты вдруг не выдержал - вырвало всем тем, чем я потчевал тебя, лишь бы не смотрел на страшную дорогу и очередную опасность, которая заставляла сжиматься моё размякшее родительское сердце... "На мызу, милые"... Читал это чудное стихотворение Набокова? Ах, как жаль, что не умею я складывать стихов... А потом... Потом, когда ночью мы легли спать вместе. Я обнял тебя сильно-сильно и поцеловал. Ты был смущен настолько, что даже не разозлился. А я... Ты этого не заметил, а ведь я всплакнул... Бывает, бывает, люди, такое: когда все тревоги дорожные позади, вдруг снова проносятся лентой все попутные виды, и внезапно обрушивается на тебя, оживает в глазах вся непобедимая, спокойная, совершенная красота родного края. Который ты оставил еще юношей, словно рвя оковы угловатой первой любви, ища себя на чужбине, и за двадцать лет лишь изредка приезжал обратно. Не летом, нет, только в зимнее время... А тут - вся родина (малая родина, милая родина!) вдруг предстает перед тобой, поднимается и стелется, то распортертая в неге под яростным солнцем, то украшенная стадами теней грозовых туч, то сквозь пелену нудного дождя, поворачиваясь и так, и эдак, уверенная в своей надменно пышногрудой красоте, вся напоенная ароматами тысяч цветов и растений, из которых ты можешь назвать едва ли пару десятков, родная земля, вся исполненная пения птиц, торжественного гудения пчёл, музыки листвы и водного плеска, вдруг окликает тебя по детскому, "домашнему" прозвищу, любуется твоим сыном и картинно удивляется - "какой он большой у тебя стал!", ерошит ему волосы ветряными своими руками, целует в макушку солнцебокой дождинкой, и, лишь поверхностно взволнованная, вновь уносится в синие дали, прекрасная и невозмутимая родная земля, которая помнит превратившегося в её уютной колыбели в серые кости твоего прапрадеда босоногим мальчишкой, которая сохранила в вечной юдоли своей безграничной памяти звонкий смех твоего полуторагодовалого сына... Роберт... Ты ведь понял (ведь понял?) ГДЕ и КАК изначально зародилась искра твоей жизни? Ты через несколько дней рассказал мне, как однажды ("еще когда маленький был") вдруг задался вопросом - а я, оказывается, человек, а я, оказывается, живой, и даже могу умереть... И как поразило тебя это открытие. Ты не представляешь, какой ком незрелым диким яблоком в тот момент стал у меня в горле, и почему я так долго молчал, прежде чем продолжить нашу беседу (ах, эти наши беседы вдвоем после зноя трудового дня!)... Не успел я написать первые строки этого эссе (?), наброска (?), как позвонила твоя мать ровно в девять утра и сообщила, что ты её огорчаешь (опять же - очень искусственно это получилось). Значит, всё-таки я действительно тебя чувствую, неясная тревога в душе моей, минорные ноты этого утра были пробуждены твоим волнением. Что с тобой, сын мой? Я вспомнил, как стойко ты перенёс все наши везде и во всём общие нелёгкие испытания прошедшего лета. Как отважно ты прыгал в мерзкое болото, где-то что-то живое и недружелюбное на вид без конца ползало, плавало, чтобы найти подстреленную утку, как весь сиял изнутри как агнец с иконы, когда добыл свой первый трофей первым же выстрелом в жизни, как заливался счастливым (наконец-то, "детским"!) смехом на берегу реки, весь озарённый солнцем и так чертовски похожий на меня... Я верю в тебя, Роберт. Мы ведь справимся? Слушай иногда "Крейцерову сонату". И вспоминай наше долгое-долгое летнее путешествие. И всю ту красоту, которой оно было обрамлено, попробуй уловить отзвуки той ИСТИНЫ, которая твоему отцу открылась слишком поздно... Сын, в тот вечер я, кажется, был счастлив... Izyskannyi Mertvets