Планета Оймяконье

РИГ SAKHAPRESS.RU Зимой, когда морозы зашкаливают за минус 60, Оймякон похож на планету из другой галактики.

Дыхание вылетает изо рта с ледяным шелестом. Железо становится хрупким и ломается. Выдерживают только живые существа.

— Температурного рекорда мы не заметили. Он же ночью случился. А с утра все было как обычно — где-то минус 65.

Ирина Христофоровна ставит на стол мясо и потроха. Мы едим их, отрезая кусочки ножом на тонких дощечках, как принято у эвенов, а потом запиваем непременным чаем с молоком. Возле печки в огромной бочке тает лед. В Учюгее все по-простому, в отличие от самого большого поселка Оймяконской впадины — Томтора, где есть даже водопровод. Правда, вода в нем только горячая, ведь холодная мигом замерзнет и разорвет трубы. Специфика «полюса холода», где в феврале были зарегистрированы рекордные –71,2 °C.

— Каждая женщина должна иметь минимум пять пар зимней обуви, — говорит хозяйка дома, демонстрируя собственноручно расшитые унты и торбаса, а заодно и предмет особой гордости – теплые варежки, снаружи сделанные из собачьих лапок, а внутри — из заячьей шкурки.

Вокруг резвятся дети — в этой семье их восемь, что немало даже по местным меркам. Правда, пятеро выросли, но оставшиеся трое шумят, словно добрый десяток. Когда приходит пора свирепых морозов, у них — самое веселое время: в школу идти не надо, а потому можно вволю играть на улице с друзьями, пока мать осваивает аркады на планшете. Мобильной связи здесь нет, зато все селение Учюгей покрыто сетью Wi-Fi.

— Достань черепашку, — просит меня одна из дочек, протягивая киндер-сюрприз с игрушкой. Я мучаюсь, пытаясь зацепить пластикового монстра сначала пальцами, потом ножом. Девчушка с любопытством наблюдает за мной и, когда ей надоедает, легко вытягивает зверюгу, схватив ее зубами за тонкий хвостик.

— Мы первых детей в тайге вырастили, — рассказывает Ирина Христофоровна. — Там хорошо, даже в морозы, а в поселке я сразу заболевала. Приезжала только рожать, и тут же обратно, с ребенком. Сын с четырех лет скакал верхом, с пяти ходил на сенокос для своих лошадей.

Зимой, когда морозы зашкаливают за минус 60, Оймякон похож на планету из другой галактики. Дыхание вылетает изо рта с тихим шелестом. Распахнешь дверь — и дом мигом затапливает густой туман. А если в снег вылить бутылку водки, можно не только получить по шее от рассерженных оленеводов, но и увидеть, как водка дымится. Громко лопается земля. Даже надежное железо становится хрупким и ломается. Выдерживают только живые существа.

Учитель учахов

— Оймякон — место вечного недосера, — смеется юморной оленевод Володя. — Зимой задница мерзнет, летом гнус заедает. Так и живем.

В Якутии пастухи объезжают стада верхом на оленях. Делают они это так ловко, что сторонний наблюдатель не верит своим глазам. Ему кажется, что он попал не только в другую галактику, но и в мир фэнтези, похожий на толкиеновское Средиземье. Вот только верхом на рогатых зверях здесь скачут не эльфы, а якуты и эвены. Которые, впрочем, кажутся не менее загадочными народами.

Верховых оленей называют учахами. Зимой, в свободное время, пастух выбирает среди трехлеток будущих учахов и начинает их учить. Жизнь учаха коротка и полна опасностей, в 10 лет он уже начинает стареть, а потому тренировать новых надо каждый год. Это — элитные олени, годные только к верховой езде. В нарты их не запрягают.

— Учатся все по-разному, — объясняет Володя. — Бывают учахи грубые, бывают хорошие. Пассивные и бойкие. Все как у людей. Что человек, что олень — разницы нету.

Сперва учахов приучают к седлу, которое делается из оленьих рогов, шерсти и двух досок. Крепится оно высоко, на самой холке. Стремян нет. Если неопытный всадник сползет, он может сломать хребет животному.

Управляются олени при помощи ног, палки и накинутой на морду веревки. Хочешь повернуть влево — работаешь ногой и веревкой, направо — ногой и палкой, которой оленевод к тому же иногда упирается в землю, чтобы помочь оленю. А во время соревнований у каждого всадника есть помощник, который разгоняет учаха в нужном направлении.

За день кочевки такой олень-трудяга проходит под седлом по десять и больше километров. Впереди идут нарты или вьючные олени, за ними — стадо, которое сзади гонят собаки и пастух на учахе.

— Верхом на олене хорошо, — говорит Володя. — Человек пешком не догонит, а «Буран» в гору не поедет.

Стойбище

Нарты, прицепленные к снегоходу, подскакивают на ухабах. Чтобы не слететь, я хватаюсь за веревки. Оленевод Кирилл, везущий меня в стойбище своего отца, то и дело оглядывается — проверить, не надо ли спешно разворачиваться и искать упавшего пассажира среди сугробов. Накануне, критически оглядев мою пуховку и заморские ботинки для низких температур, он молча бросил на скамейку кондовый советский комбинезон и валенки — мол, надевай, не то замерзнешь.

Перед самым стойбищем останавливаемся у замерзшего ручья — нарубить топором воды к чаю. Пес, всю дорогу бежавший рядом, елозит мордой по земле, соскребая иней, а мы закрепляем веревками прозрачные льдины.

— В прошлом году я шесть медведей убил, — говорит Кирилл, закуривая сигаретку. — Они весной голодные, на оленей бросаются. Ехал я со стадом, вдруг олени встревожились и головы повернули. Смотрю — а там медведь. И мчится прямо на меня. Еле успел ружье достать и выстрелить…

У стойбища бродит пара сотен северных оленей. Большинство шарахается от человека, и только ручной олешек с колокольчиком на шее смотрит выжидающе — может, угостит человек, а еще лучше — сходит по малой нужде. Моча для оленя — изысканное лакомство.

— Громовы мы. Нас тут таких много. Язычники были, грому поклонялись, так нас и назвали, — говорит Федор, отец Кирилла. Он сидит в палатке у печки-буржуйки и, угощая меня свежим костным мозгом, вспоминает былые времена, когда из самой Усть-Неры в тайгу приезжали комсомольские вожаки, чтобы лично наблюдать за отелом важенок. Федор видел здесь многих – и партийных работников, и путешественников, и начальство. Власть сменялась, страна шла своим загадочным путем, а оленевод продолжал, как и прежде, пасти своих оленей, вне времени и истории.

Однажды к нему приехал известный итало-польский путешественник Яцек Палкевич и попросил показать Оймякон, да чтоб непременно с приключениями. Сказано — сделано. Вел его Федор таежными тропками, но, как назло, все получалось по плану, да и погода стояла хорошая, неприключенческая. Спасла оленевода смекалка — по ночам он вылезал из палатки, якобы почуяв недоброе, и выл волком. Так громко и натурально, что отважный путешественник трясся от страха.

Но вот друг комсомольцев и гроза путешественников садится верхом на оленя — и мгновенно превращается в древнее величественное божество, повелителя тайги, объезжающего свои владения верхом на диком животном. Его лицо, покрытое резкими морщинами, непроницаемо и сурово, в одной руке — палка, похожая на жезл, в другой — веревка. Сделав широкий круг по заснеженному лесу, северный бог спешивается и говорит:

— Пузыриком проставься, ладно?

Коневоды

В избушке коневодов жарко натоплено, так что приходится открывать окно, впуская дыхание сорокаградусного мороза. В керосинке бьется розовый язычок огня, работники отрезают крупные куски конины и мажут масло прямо на мясо.

— Вкуснее всего, конечно, жеребятина, — со знанием дела говорит один из них. — Но кобылье мясо тоже хорошее. А вот мерины жестковаты.

Над входом висит оберег из конского хвоста, на полке старого шкафчика стоят бальзам для суставов «Лошадиная сила» и бутылочка с пеплом от окурков — отпугивать медведей. Царапанье в дверь, умоляющее поскуливание — и сердобольный хозяин впускает в дом щенков. Сука сама выбрала из шести родившихся щенят трех, чтобы отнести в тепло. Остальные замерзли. Взрослые собаки снаружи при виде чужака заходятся хриплым лаем.

Сами лошади, лохматые, точно морские свинки, пасутся в тайге небольшими группами. Копытят снег, разыскивая остатки чахлой травы. Благо, осадков здесь выпадает не больше, чем в пустыне, и копать неглубоко. Жажду кони утоляют снегом. В загонах держат только больных, жеребят, кобыл-первородок и выбранных на убой. Их подкармливают комбикормом и смерзшимся соленым ячменем, который приходится вырубать кусками.

Всех своих лошадей Семен Львович, муж Ирины Христофоровны, знает в лицо. Вот рыже-пегая, с большими пятнами кобылка по имени Корова. Рядом — Обезьяна с белыми кругами на морде. Сильный копытит землю сам, слабый — доедает там, где копал его товарищ.

Сейчас коневоду непросто — в прошлом году погиб его напарник, придавило деревом в тайге. Зато вырос сын, сызмальства помогавший отцу на каникулах. Как и у других детей Семена Львовича, у него в табуне есть собственные лошади, их число растет с каждым годом.

Безвременье

— Когда поедем в селение?

— Утром, — обещают коневоды.

Они неспешно пьют чай с молоком, затем двое уезжают на тракторе за кормом, прихватив с собой ружье — без этого в тайге никак. Я выхожу из дома. Поначалу мороз не чувствуется. Холод обволакивает незаметно, да так, что потом приходится долго отогреваться у печки. Хватаю топор, принимаюсь колоть дрова. Не сразу замечаю, что собаки, наконец, перестали лаять. Кто работает — тот здесь свой.

— Скоро отправимся?

— Скоро, в два часа, — кивает Семен Львович.

Его сын выгребает из печки горящие угли и ставит ведро с ними под картер уазика, как и все местные автомобили оснащенного «намордником» и двойными стеклами. Это вселяет в меня надежду. Однако проходят еще два часа, а коневоды и не думают выходить из гаража, где расхворался другой автомобиль. Шансы попасть до заката в Томтор тают с каждой минутой. Наконец, мое терпение лопается. Я уже готов идти на трассу пешком, но решаю сперва сказать об этом коневодам.

Дверь гаража обшита войлоком и шкурами, внутри потрескивает печка. Из-под уазика торчат унты — трое коневодов, кряхтя, пытаются закрепить непонятный тяжелый агрегат. Я врываюсь внутрь, и мне в руки тут же всовывают веревку:

— Держи!

Я спрашиваю:

— Когда поедем?

— Да теперь все равно никуда не успеть, поздно вечером домой отправимся, — говорит коневод.

Заметив, что я вот-вот брошу веревку, он вскрикивает:

— Держи, кому говорят! Людей раздавишь!

Я ругаюсь сквозь зубы, но держу, физически ощущая, как превращаются в пар, подобно дыханию, все мои планы. И уйти нельзя, и обижаться глупо. Здесь и звери, и люди воспринимают время по-другому. В Оймяконе даже оно замерзает. Часы рассеиваются подобно туману, тихо звенят дни, и лишь изредка с грохотом возникает новая трещина между годами.

Наконец, мне позволяют выпустить веревку. Не попрощавшись, я хватаю рюкзак и бегу прочь отсюда, из безвременья. В лесу серый вожак табуна смотрит на меня с недоумением сквозь падающую на лоб густую гриву. Куда торопится это странное существо? Зачем спешит в мире, которому чуждо само понятие спешки? Конь медленно жует и провожает меня долгим взглядом.

Владимир СЕВРИНОВСКИЙ

khorsun.ru